Гусарский монастырь - Страница 6

— А что? — воскликнул Пентауров. — Талант, а?

— Наглядно-с! — согласился Белявка.

— Спирька… — он запнулся и уткнулся совсем в листок. — Бонапарте! Комик. Это ты Бонапарте? — как бы не доверяя прочитанному, спросил он выдвинувшегося вперед невысокого человека с волосами цвета мочалки, мутными глазами и с таким острым и ярко-красным, стерляжьим носом, что, казалось, будто бы он только что прободал им насквозь какое-нибудь живое существо.

— Я-с!… — мрачно и сипло ответил тот.

Белявка безмолвно перевел глаза на Пентаурова и увидал, что тот весь трясется от беззвучного смеха.

— Каков, а? — вытирая слезы, сказал Пентауров. — Нет, ты посмотри на эту рожу!… — И он опять зашелся смехом.

Улыбнулся, но деланно, и Белявка. Пентауров заметил это.

— Что, кажется, он тебе не нравится? — спросил он, переставь смеяться.

— Ничего-с!… — торопливо ответил Белявка. — А только-с… того, не выпивает ли он?

— Самый запьянцовский! — проронил, ни к кому не обращаясь, приказчик.

— И настоящий Бонапарте такой же плюгавец-пьянчужка был! Публика поймет намек; как увидит его, так и захохочет! А будет пить, — уже строго добавил Пентауров, опять стуча по креслу, — пороть буду! Следующего!

— Благородный отец, Васька Вольтеров?

— Здесь! — отозвался голос, и из-за спин актеров выбрался пожилой, весьма благообразный дворовый.

— По всем статьям годен! — одобрил его Белявка. — Теперь кто же… героиня, Настасья Антуанетина?…

— Погоди, — перебил Пентауров. — Надо кое-что пояснить вам всем. Слыхал ты когда- нибудь про Марию-Антуанетту?

— Никак нет-с!… — ответил Белявка.

— Были две королевы, одна красавица собой, Мария-Антуанетта, ее казнили. А другая злодейка — Елизавета; вот по их именам я и назвал этих двух. Беленькая Антуанетина, а та чернушка — злодеек будет играть, она Санька Елизаветина. Поняли?

Не успел никто ответить, как черноволосая, названная Елизаветиной, девушка выскочила вперед, упала перед Пентауровым на колени и, обхватив его ноги, припала к ним головой.

Он вздрогнул и откинулся.

— Батюшка, барин, смилуйся! — в истошный голос завопила, залившись слезами, девушка. — Ослобони меня, не хочу я в злодейках быть!…

— Глупая, ведь это не в самом деле, а представлять только так будете!

— Где ж мне, барин, с ей справиться? Она здоровая, она сама мне все глаза выдерет! — продолжала причитать девушка. — Не хочу я в актерках быть!

Пентауров рассердился.

— Пошла прочь! — сказал он, оттолкнув ее голову концами пальцев. — Посеки ее, Маремьян, немножко, чтобы она опомнилась!

— Слушаю!… — отозвался приказчик. — Встань, дуреха, сейчас! — сурово обратился он к Елизаветиной.

Девушка разом смолкла, поднялась и отошла в сторону, утирая глаза передником.

— Ванька, воды! — приказал Пентауров, увидав высунувшуюся из-за актеров любопытную рожу малого.

Ванька исчез и через миг явился с полотенцем через плечо; в руках он держал серебряный тазик с водой: Пентауров имел привычку, прикоснувшись к кому-нибудь, немедленно обмывать руки.

Он пополоскал пальцы в воде и стал вытирать их пушистым полотенцем.

— Можете идти все… кроме тебя, Григорий Харлампыч: ты останься, я тебе пьесу сейчас свою прочту и объясню! А в четыре часа всем актерам собраться в зале: будет первый урок вам.

Пентауров и Белявка остались в кабинете, а актеры, стараясь не зашуметь, гуськом выбрались за двери.

— Вот так напасть! — разведя руками, вполголоса, с ужасом произнес обладатель красного носа. — Был человеком, а теперь, нате вам, что, — Бонапартием стал!…

Благородный отец вздохнул и сокрушенно покачал головою:

— Ваша фамилия, Спиридон Вавилыч, еще что? — прошептал он, оглядываясь, не услыхал бы приказчик. — А вот моя! — Он махнул рукою. — Сказывают, причастия за нее лишить могут!

К четырем часам дня в большой зал пентауровского дома, среди закрытой белыми чехлами золоченой мебели и высоких простеночных зеркал, робкою кучкой собрались актеры.

Глава IV

Белявка, одетый в новое платье и сапоги, разгуливал по лоснившемуся паркету и останавливался перед каждым зеркалом.

Вид собственной персоны в длиннейшем сюртуке, сидевшем на нем мешком, доставлял ему чрезвычайное удовольствие. Он то поправлял на себе воротник, то ухватывал в кулак подбородок, покрытый сизой щетиной, и на минуту-другую так и застывал в восторженном самозабвении.

Актеры покашливали и переминались, не смея даже прислониться к стенам.

Ровно в четыре часа Ванька распахнул белую дверь и из кабинета появился, точный всегда и во всем, Пентауров.

По мановению его пальца Ванька вкатил из соседней гостиной одно из кресел и поставил его у середины стены.

— Начинайте!… — проронил Пентауров, опускаясь в кресло.

Ванька подал ему раскуренную трубку с вышитым голубым бисером чубуком в рост человека, и Пентауров, откинувшись и облокотившись на одну руку, стал посасывать мундштук и пускать мелкие кольца дыма.

Белявка вставил два пальца за свой воротник под подбородком и потянул его вперед, словно желая дать больше простора горлу.

— Наперво я наглядно скажу вам, шо таке сцена!… — начал он, обращаясь к актерам и закинув назад голову. — Это вам нэ котух и нэ девичья; с нее усе видно, как на долони, а потому держать соби на ней треба, как следует… не харкать и в подол и в руку не сморкаться! Спиной к публике становиться нэльзя, бо ничего хорошего на спине не имеется; помните усе время твердо, кого вы играете: коли ты храф — храфом и держи себя; коли злодий, так шоб сразу видать было, шо ты свинья и подлец!