Гусарский монастырь - Страница 45

— Не хотите? — спросила Леня Агафона.

— Нет… — словно бархат разостлал тот по комнате.

— Главное, из-за голоса не хочет его отпускать; в протодьяконы его к себе метит. А что такое протодьякон? Бочка с вином и больше никаких: нарастит рыло, как у сома, бык быком и проживет всю жизнь! А нам с ним иное гребтится…

— Что же?

— Да ведь не кочан капусты человек: в землю врастать ему нечего? Воли душа требует. Пособите нам!

— Что же я могу сделать? — искренне удивилась Леня. — Я бы с радостью помогла вам, но как? Разве вот деньгами? У меня есть немного!

Стратилат сделал движение рукой, словно отстраняя что-то.

— Денег зачем же? — ответил он. — Заступу нам дайте: заступы у нас нет никакой. Попросите старую барыню письмецо о нас написать архиерею.

— Разве это поможет?

— Еще бы! Уважает их очень владыка, смилосердуется!

Леня задумалась.

— Не знаю, согласится ли Людмила Марковна? — проговорила она.

— А вы попросите: вам они ни в чем не откажут!

— Вы думаете? — слегка качнув головой, сказала она.

— Да все это знают! Что ж ты, Агаша, молчишь? Проси же!

— Нет, нет, не надо! — воскликнула, смутившись, Леня. — Я без всяких просьб сделаю все, что могу!

— Вот спасибо! — радостно отозвался Стратилат. — Верно угадали мы, к кому нам идти надо!

— Спасибо… — проговорил Агафон и низко поклонился Лене.

— Погодите благодарить — дело еще не сделано! — сказала Леня. — Дня через два придите — постараюсь упросить Людмилу Марковну написать письмо.

— Вот и ожил человек! — молвил Стратилат, выпрямляясь и проведя по бокам руками. — Из Рязани вышли с ним — что ночь, оба были, а сейчас хоть камаринского пляши!

— Мы ведь товарищи по сцене! — с улыбкой сказала Леня. — А товарищи помогать друг другу должны…

— Где уж нам с вами равняться? — возразил Стратилат. — Гусь свинье не товарищ! Мы в Москву, в актеры с ним надумали!

— Может, и я на сцене буду?… — молвила Леня. — Встретимся тогда с вами…

— Дай-то Бог! Вот радость была бы — что праздник светлый! Правда, Агаша?

— Правда! — разостлалось по комнате, и в таких же бархатных, как голос, глазах Агафона Леня прочла, что и у него от души сказалось это слово.

Гости еще раз поблагодарили и ушли; Леня распорядилась, чтобы их приютили и на ночь и накормили, а сама поспешила к Людмиле Марковне.

Через два дня в той же девичьей Леня вручила обрадованным Стратилату и Агафону белый конверт, запечатанный большой красной печатью с гербом Пентауровой и адресованный рязанскому преосвященному. Леня была грустна и задумчива.

И в тот же день, под вечер, в ворота баграмовского двора вкатился тяжелый дорожный дормез, запряженный шестерней почтовых лошадей, и из него вылез новый владелец имения — Степан Владимирович Пентауров.

Причина грусти Лени была та, что со дня разговора со Светицким Людмила Марковна начала впадать в забытье. Леня с беспокойством наблюдала, что старуха сидела иногда в своем кресле с открытыми глазами и в то же время не видала и не слыхала ничего совершавшегося кругом: заметно стала она и менее резка; все ей сделалось безразличным. Без возражений согласилась она написать письмо архиерею и, не приказав прочесть себе вслух, подписала его и молча отодвинула к Лене.

И только когда казачок взапуски с приживалкой прибежали доложить, что приехал молодой барин, она огляделась с таким видом, точно только что проснулась или вернулась откуда-то, и на время сделалась прежнею Людмилой Марковной.

На балкон развязною походкой вошел одетый в коричневое пальто человек, сильно поношенный, с лысиной до полголовы и с желтыми мешками под глазами — прищуренными и маленькими.

— Бабинька, здравствуйте! — воскликнул он, завидев выпрямившуюся и глядевшую на него старуху, близ которой стояла Леня. И он несколько раз поцеловал сперва руку, затем щеку Людмилы Марковны.

Та взяла его за острый подбородок и несколько секунд всматривалась в лицо и глаза; Степан Владимирович прищурился окончательно, и бритые щеки его как бы распухли от улыбки.

— Ты — Степа? Однако… — раздельно проговорила Пентаурова и опустила руку.

— А что, бабинька, что? — обеспокоился тот и даже потрогал свои щеки. — Выгляжу я плохо, а? Пыль это… от дороги, должно быть…

— И плешь дорогой натер?

— Ах, вы вот про что, бабинька? — Степан Владимирович усмехнулся и совсем отцовским движением словно помыл руки. — Волос, бабинька, ума не любит: чуть где ум есть, сейчас же вон и с луковицей! — Он захохотал. — Я для своих лет сохранился недурно!

— А сколько их тебе?

— Много, бабинька, целых двадцать семь! А это кто? Неужто Ленька?!

— Леня… — строго поправила старуха.

— Вот выросла! — продолжал Степан Владимирович и, вытащив из-за борта пальто лорнет, стал разглядывать смутившуюся девушку. — Но она прехорошенькая!…

— Ты бы об отце лучше спросил? — прервала его Пентаурова.

— А, об отце, да! Но ведь он уже похоронен?

— Разумеется. Не тебя же ждать в эдакую жару было!

— Ну и что же, как… все ничего?

— Что такое как да ничего?

— Ну, умер он, не болел? Вы писали — сразу, от разрыва сердца? Завещания он не оставил? — Степан Владимирович вдруг явно обеспокоился и даже уставился в лорнет на бабушку.

— Не знаю… Кабинет его запечатан в Рязани. А вот вольную ее ты найдешь в конторке — там она.

— Вот что? Отец отпустил ее на волю? — Степан Владимирович опять через лорнет воззрился на Леню.

— Да. В тот же день, как откроешь кабинет, бумагу эту пришли мне с надежным человеком.

— Хорошо… непременно… Надеюсь, завещания нет, ведь я же один наследник?