Гусарский монастырь - Страница 16

Один из них, Алексей, статный, русый молодец из тех, что именуются кровь с молоком, все время стоял у дверей в самой комнате, наблю

дая, что требуется господам, и то и дело выскакивал в лавку, отдавал приказания подручным и опять исчезал.

Около Хлебодарова, поигрывая табакеркой, стоял сухопарый Морковкин и с любопытством следил за всем происходившим.

В комнате вдруг громко зашикали, и наступила тишина. Тренькнула гитара.

Если жены наши злятся,

Где же, где от них спасаться? -

завел звучный бас Возницына.

У Мишу, у Мишу,

Всех идти туда прошу! -

подхватил среди взрыва хохота общий хор.

де с утра и до обеда

Неумолчная беседа? -

продолжал Возницын.

У Мишу, у Мишу,

Всех зайти туда прошу! -

еще дружнее и громче грянул хор.

— Мы это «Мишу»… я, то есть… — пояснил Хлебодаров, самодовольно потыкав себя пальцем в грудь.

— Где с утра и до закрытья

В долг всегда могу кутить я?

— У Мишу, у Мишу,

Всех идти туда прошу!

На отекшем лице Хлебодарова появилась улыбка.

— Затейники! — проговорил он вполголоса.

Оглушительный хохот, крики «Браво, отец благочинный!» и аплодисменты наполнили, казалось, весь дом.

— Отчего же вы Мишу, Михайло Митрич? — спросил Морковкин.

— Да господин Возницын так прозвал: с легкой руки их и пошел я Мишу да Мишу. Чудаки ведь они! Неприлично, говорят, нам у Хлебодарова у какого-то бывать; будь ты, говорят, отныне мусью Мишу. Ну, по мне Мишу, так Мишу, только торговать давай. Мода на все! Нонче опять все французское в моде.

— Н-да-а… — глубокомысленно протянул Морковкин, набивавший нос табаком во время рассказа Михайлы Дмитриевича. — То мы их оглоблями вон из Москвы гнали, то теперь в каретах опять назад везем. Ничего не понять-с… — добавил он, потряся головой.

В лавку вошел запоздавший поручик Радугин; рядом с ним спешил Заводчиков.

— А как поживает после вчерашнего Штучкин? — спросил, ухмыляясь, Заводчиков; лицо у него порядком припухло и носило следы ночного кутежа.

— Скончался, бедняга, этой ночью… — грустно произнес Радугин.

Заводчиков подскочил, как подстреленный.

— Да что вы? — воскликнул он.

— Как же… завтра похороны… А вы не знали?

— Нет, Господи Боже мой! — пробормотал весь изменившийся в лице Заводчиков. — Знаете… я тогда сперва к нему взглянуть съезжу?

— Съездите, съездите…

Радугин скрылся за дверью; всеобщий радостный вой и крики приветствовали его появление.

Заводчиков торопливо, семенящей походкой побежал из лавки.

Морковкин перекрестился.

— И я не знал тоже… Господи, жизнь-то что человеческая? Такой здоровый господин были!…

Хлебодаров ухмыльнулся.

— Рано креститесь, Зосима Петрович, — проговорил он. — И не думали еще господин Штучкин помирать!

Морковкин поднял чуть не к самым волосам свои желтые брови.

— А как же вот они?… — недоумевая, сказал он.

— Шутники они, господин Радугин! Кто о ком у них ни спросит: помер, ответят, завтра похороны…

— Да неужто? Из лица-то уж очень он сурьезный был!

— Завсегда такой. Никогда у них улыбки не увидишь. Да еще каким голосом скажут — за сердце ухватить!

— Чудно… Что ж это ему сладко, что ли?

— Подшутить любят. В отцах ключарях состоят… — шепотом добавил Хлебодаров, несколько подав свое туловище в сторону Морковкина.

— Не масоны ли? — шепотом же спросил тот.

Купец не успел ответить, так как распахнулась дверь и из-за нее вылетел Алексей.

— Столы расставлять! — крикнул он, и несколько молодцов бросилось на его зов.

— Пляска сейчас начнется… — произнес Хлебодаров. — Большой выход, стало быть, у них нынче…

— А есть и малые?

— Те без пляски… И пьют тогда меньше.

— Греховодники! — пробормотал Морковкин. — Ну, однако, прощайте Михайло Митрич.

И Морковкин пошел из лавки. У двери он вдруг торопливо, с некоторым даже испугом, подался в сторону и пропустил Штучкина.

Франтовски одетый мнимый покойник кивнул головой хозяину и направился через проход в прилавке в комнату.

— Жив? — спросил, подмигнув вслед новому гостю, Хлебодаров.

— Грехи! — отозвался с порога Морковкин.

— Трень-брень… — перекликнулись за его спиной две гитары. «Сударыня… барыня…» — томно выговорила одна из них. «Ох, барыня, барыня…» — лукаво подхватила другая.

— Трень-брень! — и вдруг струны ахнули, вскрикнули, забились, и в буре и в смятении, что листья в вихре, взвилась лихая плясовая.

Затопали ноги, раздались вскрики и взвизгиванья; им легким, нетерпеливым звоном ответили с полок лавки рюмки и стаканы; дрогнули стекла в окнах…

Великий выход пошел полным ходом.

Выкрашенный в розовую краску, довольно большой дом Андрея Михайловича Штучкина стоял почти на самой середине Мясницкой улицы и мало кем посещался из рязанского общества.

Причиной тому была Елизавета Петровна Штучкина, курносая, крепкая, что репка, дама, едва достигавшая ростом до плеча своего супруга, но обладавшая такой вспыльчивостью и таким пламенно-необузданным языком в минуты гнева, что все, кому доводилось попасть в переделку к ней, после нескольких слов спешили спасаться с поднявшимися от ужаса дыбом волосами.

О происхождении Елизаветы Петровны, привезенной Андреем Михайловичем откуда-то из другой губернии, гуляли разные толки. Злоязычный Званцев уверял, что она три года до свадьбы ходила в бурлаках по Волге, Марья же Михайловна говорила, будто брачные документы Штучкиной что-то путают: по одним она выходит внучкой Хлопуши, а по другим Стеньки Разина.

По мнению поручика Возницына, высказанному им громогласно, она была превосходный человек, но страдалица: страдала бешенством языка.